232 Глава 5. Человек и закон: трагические аспекты

это происходит не через смену необозримой языческой це почки проявления вины и искупления чистотой прошедше го покаяния и примиренного с чистым богом человека». В трагедии языческий человек сознает, что он лучше своих богов, и после этого осознания он замолкает — не получая выражения, его сознание остается смутным и пытается тайком собраться с силами. При этом речь не идет о вос становлении морального миропорядка, просто моральный человек пытается выпрямиться в сотрясениях этого мучи тельного мира, еще немой, еще не имеющий права голоса, но уже именующийся героем; «парадокс рождения гения в моральной безъязыковости, моральной инфантильности и есть возвышенность трагедии»1.

2. Трагические аффекты в структуре социального: закон и смерть

Р. Кайуа отмечал, что трагедия ведет свое начало от неких тайных дионисийских братств, и поскольку одной из целей любого «тайного общества» является «достижение кол лективного экстаза и смерти от пароксизма», то и «импе рия трагедии не может быть реальностью подавленного и угрюмого мира... Болтуны не могут удержать власть. Только существование в его целостности, включая смяте ние, накал страстей и взрывную волю», существование, которого и сама угроза смерти не может остановить, мо жет заставить служить себе все, что согласно работать во имя других. И это происходит потому, что само такое су ществование не может быть порабощено ничем другим,

1 Беньямин В. Указ. соч. С. 104—105.

2. Трагические аффекты в структуре социального

233

«в конце концов империя будет принадлежать тем, кто бу дет так разбрасываться жизнью, что полюбит смерть»1. Аффектация в поведении трагедийных героев вызвана прежде всего их необратимым стремлением к неотврати мому исходу — смерти, и именно эта трагическая обре ченность, которая не воспринимается с унынием и стра хом, и делает их героями: смерть для них — это только по граничная полоса, переход через которую непременно сделает их свободными и победителями, она еще не конец, она только начало, поэтому герой встречает ее с радостью. Господство закона подталкивает героя к этому чаемому эпилогу, тем самым утрачивая свою ужасающую тягость и как бы подыгрывая ему, ведь трагическая игра — это все гда игра со смертью, которая тоже игрок из команды хаоса

итьмы, и игрок заведомо непобедимый.

Вгреческой трагедии поэтика смерти трансформиру ется в некую поэтическую политику (не случайно древней шие законы в соответствии с принципами поэтической ме тафизики излагались в стихах), мистерии и дионисийский культ как раз и выстроили ту форму, в которую облекалось

первоначально полисное политическое мышление. К. Хюбнер, развивая эту идею, полагал, что именно слия ние хтонического дионисийского культа и культа героев породило вначале дифирамбический, а затем и трагиче ский хоры, из единства которых поднялась трагедия; он отмечал также и политическую реформистскую параллель этого процесса: тиран Писистрат сделал трагедию состав ной частью «городских дионисий» в Афинах, окончатель но выведя ее из области мифа и мистерий. И здесь хтони

1 Кайуа Р. Братства, ордена, тайные общества, церкви. С. 161.

234 Глава 5. Человек и закон: трагические аспекты

ческие силы приобретали известный приоритет: с заостре нием внимания на герое (в сакральном смысле) мы наряду со ссылкой на хтоническою сторону культа Диониса одно временно возвращаем и настроение трагедии — эти рит мы плача по усопшим; «эти герои вызваны из могилы...

священный трепет, который навевает трагедийное произ ведение искусства, это — трепет могилы»1.

В трагедии идея царства мертвых торжествует даже над самой идеей государства, демонстрируя свою силу также и перед «олимпийцами», всегда традиционно защи щающими государственный порядок, именно хтонический миф подчиняет своему влиянию трагедию, это миф о все общей матери Земле, и поэтому и Фемида, ее закон, — это прежде всего закон рождения и смерти, мир же челове ческих законов никак не относится к ее сфере. За порогом смерти для древних не существовало некоего абстрактного «ничто», там просто существовал другой мир с похожими на земные законами и проблемами, и переход в этот мир был гарантирован герою, который и там будет обладать вполне достойным статусом. Смерть не пугала своей бе зысходностью, кара богов могла быть выражена в чем то другом, например в погружении героя в дурную бесконеч ность наказания, как это случилось с Сизифом и Проме теем, и, чтобы избежать такой судьбы, требовалось очи щение, избавление от посюсторонней вины; невозмож ность достичь этого уже здесь, в подлунном мире, могла вызывать панический страх, несопоставимый со страхом самого ухода из этого мира. Трагическими аффектами, требовавшими очищения, были жалость и страх: так ари

1 Хюбнер К. Указ. соч. С. 200—202.

2. Трагические аффекты в структуре социального

235

стотелевское сострадание вырастало из оргиастического плача о божественной гибели, а ужас оргий, который мог быть преодолен только погружением в их стихию (как в эсхиловском «Эдипе»), являлся настоящей основой траги ческого страха.

Трагедия становилась образом и культом, в котором глубочайшие идеи дионисической религии, идеи тождества жизни и смерти, ухода и возврата, выявлялись с величай шей символической силой, и именно она приобретала ха рактер всенародной мистерии, вполне сопоставимой с элевсинским таинством; трагедия вырабатывала универ сальный принцип, в соответствии с которым в героях страж дет сам бог герой, страждет молча, и это молчание о дея ниях и страстях составляло религиозный смысл трагедии1.

Аффекты, порождаемые трагедией, — это сострада ние и страх, но, пожалуй, важнейшим результатом ее воз действия на человека становится очевидность и неколеби мость божественного миропорядка, поэтому наряду с вну шающими трепет и ужас картинами трагедия представляла также околдовывающий и завораживающий мир сакраль ного, в котором герою предлагалась взамен разрушенного «принципа индивидуации» метафизическая панорама ми ропорядка, который содержит в себе все целительные си лы матери Земли и вместе с тем — примиряющую смерть как спасительное возвращение в ее лоно2.

Трагические аффекты были только поводом, симпто мом или предчувствием кары, которая рано или поздно па дает на героя, преступившего закон, за переход им грани цы, установленной божеством или традицией; если свое

1 См.: Иванов Вяч. Дионис и дионисейство. С. 214, 250—251. 2 См.: Хюбнер К. Указ. соч. С. 208.

236 Глава 5. Человек и закон: трагические аспекты

вольный человек не желал принимать предлагаемого ему миропорядка, тогда еще и гнев власти и общества обруши вался на него как реакция на проявление свободной воли индивида; полисный порядок требовал единообразия, рас сматривая любые его нарушения как антиполисные или политические деяния. Сама демонстрация гнева властя ми не просто эмоциональная реакция на совершившийся политический акт, она подразумевала также квазиюриди ческую оценку как самого этого акта, так и лица, за него ответственного. Публично высказать гнев по поводу опре деленного действия означало придать ему, этому дейст вию, статус оскорбления, статус неправомерного деяния, наносящего вред, урон или ущерб, — «демонстрация гне ва кладет начало политическому процессу, который дол жен в итоге привести к его удовлетворению», проявление гнева — это важный элемент в технологии власти, кото рый нельзя однозначно квалифицировать ни как открытое, ни как символическое насилие1.

Гнев властей — это знак неизбежной кары, отзвук божьего гнева, это оценка содеянного героем и повод для вынесения ему обвинения, он детализируется в конкрет ном наказании, которое будет возложено на обвиняемого. При этом гнев есть точно такой же аффект, как и само ге ройство героя: амбиции героя направлены против воли властей или богов, против судьбы и рока, против закона и традиции, он бросает вызов смерти, которая его не пугает, он знает о ней нечто такое, что вызывает в нем радость перед ее наступлением. И это один из самых необъясни мых аффектов трагического существования: радость перед

1 См.: Уайт С. Гнев и политика // История и антропология. СПб., 2006. С. 53—54, 68.

2. Трагические аффекты в структуре социального

237

лицом смерти — это аффект «романтического» героя тра гедии, с точки зрения полиса она иррациональна и губи тельна, поскольку нарушает порядок, солидарность, гра ницы узаконенного и установленного существования, с точки же зрения трагического героя она тождественна чувству освобождения и также выходу за границы пре дустановленного.

Георг Лукач заметил, что мудрость трагического чуда есть прежде всего мудрость границ: чудо всегда однознач но, но всякая окончательность всегда есть приход и пре кращение, утверждение и отрицание, всякая кульминация есть вершина и граница, точка пересечения жизни и смер ти. Трагическая же жизнь является самой посюсторонней из всех жизней, и поэтому ее жизненная граница всегда сливается со смертью; «действительная жизнь никогда не достигает границы и знает смерть лишь как нечто ужасное и угрожающее, бессмысленное, внезапно пресекающее ее течение. Мистическое совершило прыжок через границу, поэтому сняло всякую реальную ценность смерти. Для трагедии смерть — граница сама по себе — есть всегда имманентная действительность, с которой она неразрывно связана в каждом из своих событий». Переживание гра ницы означает пробуждение души к сознанию, его двой ной смысл состоит в том, что оно одновременно является исполнением и отречением; познание границы изымает из души трагедии саму ее сущность, которая придает налич ное существование внутренней и единственной необходи мости. «Величие волит завершенность, оно должно ее во лить, а завершение — это трагедия, это конец, когда в по следний раз раздаются и смолкают все звуки... Трагедия

238 Глава 5. Человек и закон: трагические аспекты

как мировой закон, как конечная цель, которая есть, одна ко, лишь начало в вечном круговороте всех вещей»1.

Границы, которые устанавливает человеческий закон, условны, эфемерны и субъективны, они членят материю жизни механическим прокрустовым образом и принципи ально неприемлемы для человека трагедии, в котором уже проглядывает «сверхчеловек» Ф. Ницше: радость перед лицом смерти предполагает, в первую очередь, чувство ве личия, свойственное человеческой жизни; дело, в которое посвящены люди, обладающие таким чувством, непремен но требует от них величия, «они воистину обречены гос подствовать над другими людьми, сохранять эту несговор чивую гордость, если не согласны в конце исчезнуть. Но не только радость, которая известна им лишь ненадолго и которую они связывают с приближающимся физическим уничтожением, не только она одна располагает их на од ном уровне господства (с самого начала ясно, что никакая сила во всем мире, смотрящая им в лицо, не способна ни сопротивляться им, ни тем более победить), другое начало способствует тому, чтобы их судьба соответствовала са мым глубоким потребностям в социальной сплоченности».

Малые группы избранных, точки, вокруг которых формируется и живет больное общество, воспитывают и питают такое отношение индивида к смерти; такое сбли жение перед лицом смерти несводимо только к чувству страха, такое сообщество становится мерой всему проис ходящему для человека, изгнанного из «мелочности своей индивидуальной жизни», оно дает ему силы для поддер жания солидарности, соотнося человеческие представле

1 Лукач Г. Душа и формы. М., 2006. С. 223—225, 228.

2. Трагические аффекты в структуре социального

239

ния о смерти с неким трансцендентным и высоким, с неко ей новой реальностью, защищающей его от животного ужаса. Тот, кто смотрит на смерть и радуется, вступив с ней в игру, уже вышел за пределы самого себя вовнутрь «славного сообщества», смеющегося над убожеством себе подобных, он торжествует над временем, продолжающим властвовать над его ближними. Он вовсе не стремится спрятаться за сообщество, но оно так необходимо ему, чтобы осознать славу того мгновения, которое вырывает его из его индивидуального существования: чувство связи с теми, кто избран, чтобы «объединить свое великое опья нение» с другими, является только средством заметить, что утрата является славой и победой, «что конец мертве цов означает обновленную жизнь, вспышку света... Здесь есть связь, которую нелегко свести к аналитическим фор мулам»1.

Герой со всеми своими трагическими аффектами вклю чается в социальность именно благодаря этой перспективе смерти, маячащей перед ним, независимо от того, воспри нимает он эту перспективу с радостью или с ужасом, вне социального он уже не может быть героем, без этого зерка ла он не может увидеть себя во всей красе своего своево лия. И «малые группы» будут неизбежно повторять судь бу и эволюционные повороты из жизни большого обще ства, в которое сами они включены. Единство этого общества требует корректировки индивидуальных стрем лений и аффектаций: общество может выразить гнев, но требует устранить «частную месть», настоящий страх мо жет внушать только общество, но не отдельный герой, и

1Батай Ж. Радость перед лицом смерти // Коллеж социологии.

С.481—484.

240 Глава 5. Человек и закон: трагические аспекты

монополию на смерть большое общество также забирает себе. Теперь уже не божественный, а социальный закон выталкивает личность в сферу социального, где ее аффек ты трансформируются или гасятся вовсе и где ей задается новый ритм существования, — именно здесь рождается новое отношение к финальной точке ее становления. Толь ко в сфере социального и правового личность становится субъектом отношения, здесь фабрикация норм вне (и про тив) страха и рефлексивное внедрение этих норм подчиняют «несчастное сознание» сразу в двойном смысле: субъект подчинен нормам, и нормы субъективируют, т. е. придают этическую форму рефлексивности этого возникающего субъекта.

Вконечном счете подчинение, что происходит под знаком этического, есть не что иное, как бегство от страха,

итак оно и конституируется, скрывая этот страх вначале упорством, а затем религиозной праведностью; «чем абсо лютнее становится этический императив, тем более упор на... реализация закона и тем более абсолютность мотиви рующего страха одновременно артикулируется и отторга ется. Абсолютный страх, таким образом, вытесняется абсолютным законом, который довольно парадоксально реконструирует этот страх как страх закона»1.

Вдревней трагедии хор исполнял роль социума на сце не и был его репрезентантом в споре, носившем определен но правовой характер, хор же являлся политическим сто ронником господствующих в трагедии стихийных и не предсказуемых сил; закон, как правило, был представлен «олимпийцами». Социализация трагедии породила новую

1 Батлер Дж. Психика власти. Теория субъекции. СПб., 2002. С. 46.

2. Трагические аффекты в структуре социального

241

форму трагедийности и вместе с ней и новую форму гос подства, даже смерть теперь становится не освобождением от ига «закона, а его закономерным следствием и продол жением». Как и трагический герой, прежде олицетворяв ший метафизические страсти и качества, субъективируется в новой драме жизни, так и сама невидимая власть, ранее растворенная в архаическом законе, теперь персонифици руется, а точнее, бюрократизируется: в новой трагедийной ситуации власть над правосудием, смертью и местью должна быть передана некоей трансцендентной инстанции; смерть и искупление, изъятые из свободного обращения и монополизированные, теперь централизованно перерас пределяются сверху. Для этого требуется особая бюро кратия смерти и кары (так же, как стало необходимым аб страгированние экономических обменов) — в противном случае могла рухнуть вся структура социального контро ля, — поэтому любая смерть или насилие, не подчиняю щиеся политической монополии, стали носить подрывной характер, ведь они легко могли стать прообразом устране ния самой власти1.

По мнению Я. Буркхардта, история всей греческой культуры замыкается под знаком договора, «законода тельство и процессуальное право формировались в Элладе в борьбе против права мести и самообороны. Там, где ос лабевала склонность к самоуправству или же государству удавалось ее ограничить, судебный процесс носил понача лу характер не поиска судейского вердикта, а переговоров об искуплении вины. В рамках подобного процесса, основ ная цель которого была не в том, чтобы достичь абсолют

1См.: Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000.

С.308.

242 Глава 5. Человек и закон: трагические аспекты

ного правового решения, а в том, чтобы подвигнуть потер певшего на отказ от мести, особо важное значение неиз бежно приобретают сакральные формы доказательства и приговора». Античный судебный процесс был диалогом, поскольку строился главным образом на двух ролях — истца и обвиняемого, без участия профессиональных за щитников и обвинителей; трагическим хором его были отчасти дававшие клятву свидетели, отчасти товарищи обвиняемого, в своих выступлениях умолявшие о снисхож дении, отчасти выносившие приговор народные собрания; античная трагедия также была диалогом, в котором герой мог еще возражать богам и судьбе.

Античная демократия на место трагедийного хора по ставила народное собрание, мнениями которого власть уже научилась умело манипулировать, да и сама власть очень скоро открыто выходит на арену политики — по кровы трагической тайны спадают, и господство открыва ет свое подлинное лицо, социализируясь, закон утрачивает прежние черты метафизичности и таинственности, кото рые в древние времена были так необходимы ему, чтобы соответствующим образом противостоять столь же таин ственному хаосу и спонтанности подземных сил. Сама смерть в этом контексте также утрачивает свой метафизи ческий смысл, превращаясь в технический инструмента рий и банальное решение экзистенциальных проблем, но вые времена меняют взгляд на ее смысл и значимость; как заметил Ж. Бодрийяр, в окончательно социализированной системе властвования основной целью становится наращи вание контроля над жизнью и смертью, власть стремится даже саму смерть оторвать от прежде присущей ей ради кальной отличности и подчинить закону эквивалентно